Секреты крылатых слов и выражений[СИ] - Олифант Олифант

Вернулся он на утро. Поперёк его седла лежал французский солдат в новеньком мундире.

— Эвон, — Пупков спихнул пленника на землю. — От своих отбился. Нехай у нас в полоне будет.

Пока мужики разглядывали «мусью», Иван на скорую руку похлебал щей и завалился спать. Вечером он опять ускакал.

Когда выпал первый снег, по лагерю слонялся уже с десяток французов, добытых Пупковым.

— Вань, — начали волноваться сельчане, — может, ты их ещё куда свозить будешь? Аль, вместе с провиантом полонить.

В этот раз Пупков отсутствовал почти неделю, но, зато, появился вместе с развесёлым немолодым гусаром. Тот, лихо соскочил с коня, обошёл лагерь, насмешливо оглядел пленных и приказал собираться идти на объединение с его отрядом.

На новом месте, где командовал гусар, Пупкова поселили в отдельную палатку, а самовольные его рейды прекратились. Теперь, он уходил на дело, исключительно по приказу и хватал не кого попадя, а только офицеров. За каждого «языка» Иван получал от гусара гривенник.

Однажды Иван приволок старика в шитом золоте мундире. Гусар в этот день страшно напился, стрелял в воздух из пистолета, целовал Пупкова в губы и клялся «отписать о нём государю».

— Знаешь, Ванька, — хохотал он, — как тебя французы прозвали? Жан Пуп! Смекаешь? Не Пупков, а Пуп! Боятся тебя, сукины дети, награду объявили. Так, что быть тебе отныне Пупом! — и снова лез целоваться…

После разгрома Бонапарта, Иван снова вернулся на конюшню. За время, проведённое в лесу, он сильно изменился. Стал нелюдим и неразговорчив. Кроме того, приобрёл скверную привычку пленять односельчан. Бывало, выйдут в поле косцы, пройдут шагов пятьдесят, глядишь, а крайнего в ряду нет. Кинутся искать, а он спелёнутый, с кляпом во рту под копёнкой лежит. Или перед рыбаком вынырнет из воды бородатая рожа Ваньки Пупа. Схватит огромная лапа удильщика за ворот и без всплеска в омут утащит. Хотели мужики над иродом суд учинить, да заявился в усадьбу их старый знакомец гусар. Облобызал старого барина, обаял, напоил и вытребовал для Ивана вольную. Затем, по обыкновению, пальнул из пистолета вверх, посадил Пупа к себе в коляску, да и укатил. Говорят, к государю на службу увёз…

ПЫЛЬ В ГЛАЗА

Поднялся ветер–ветерок, погнал пыль по дороге.

У дороги, баба крапиву серпом срезала. Запорошила та пыль ей глаза. Махнула баба серпом, себя по ноге и полоснула. Заорала сердешная.

Разбудил её крик медведя, что в малиннике спал. Ломанул бурый через кусты, да сослепу на сосну налетел.

Треснула сосна, с её ветвей белка свалилась.

Грянулась хвостатая прямо на ежа. Тот в клубок свернулся, да под гору кубарем. Докатился до обрыва и прямиком в реку.

Там, на отмели сом на солнышке грелся. Еж ему на спину!

Извернулся сом, в глубину бросился. Пошли волны по реке.

Раскачали волны лодку, в которой государь наш катался.

Зашаталась лодка, опрокинул император себе на грудь стакан с шотландским виски.

Залило виски государев мундир. Разгневался он, засверкал очами.

— Не объявить ли, — думает, — мне войну Шотландии?

РАЗБИРАТЬ ПО КОСТОЧКАМ

Барону фон Бератцхаузену с вечера нездоровилось. Всю ночь, несмотря на летнюю жару, он мёрз. А, утром, выйдя к завтраку, понял, что окончательно заболел. С омерзением взглянув на поданные варёные овощи, пригубил вина и вышел из–за стола. Сразу же закололо в боку, и закружилась голова.

— Где Теофраст? — сипло спросил барон у секретаря.

— Занимается со студентами, — почтительно склонился тот.

Огромный подвал, служивший в суровые времена, хранилищем для припасов, был, по приказу барона, перестроен в огромную лабораторию. Там сейчас и находился знаменитый врачеватель Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенхайм, или, как он себя называл, Парацельс.

— Пожалуй, стоит навестить нашего учёного гостя, — болело горло, и каждое слово давалось барону с трудом.

Фон Бератцхаузен дал секретарю укутать себя в плащ и, поддерживаемый им под руку, стал осторожно спускаться вниз. Пахнуло сладковатой гнилью, формалином, горелой плотью и эфиром. Стал доноситься гул голосов. Секретарь замедлил шаг и, украдкой перекрестившись, толкнул тяжёлую дверь. Тысячекратно усиленные запахи немедленно обрушились на вошедших. Жёлтый, тёплый свет множества свечей и масляных ламп заливал лабораторию. Было так жарко и влажно, что барон поспешил сбросить плащ.

Всё помещение было забито юношами в длинных серых мантиях.

— Ученики, — прошептал секретарь.

Одна часть молодых людей находилась возле длинного, покрытого чёрным сукном стола, заставленного колбами, пузырьками и горелками. Они деловито что–то взвешивали на аптекарских весах, толкли в небольших ступках, клеили ярлыки к флаконам с мутными снадобьями. В большой реторте, распространяя зловоние, кипела бурая жижа. Несколько человек сгрудилось у стальной клетки с крысами, пытаясь вытащить одну из них.

Следующая группа сидела прямо на полу, неотрывно глядя на высокого, длинноволосого юнца, стоящего у кафедры. Тот, откинув назад голову с завязанными глазами, вытаскивал человеческие кости из стоящего рядом ящика и раскладывал их перед собой.

— Один из лучших, господин барон, — неизвестно откуда появившийся кругленький, улыбающийся Парацельс стоял рядом с гостями и тоже смотрел на манипуляции с костями. Руки длинноволосого так и мелькали. Рёбра, позвонки, лопатки со стуком вставали на свои места, выстраиваясь в скелет.

— Впечатляет, — не то спросил, не то резюмировал Парацельс. Почтительно принял барона под локоть, и повлёк вглубь лаборатории. Там в гигантской медной кювете лежал мертвец с восковой кожей. Пятеро студентов, сосредоточенно копались в его разверстой плоти. Один из них вытащил из трупа кусок чего–то скользкого и показал товарищам. Те засмеялись.

— Господа, — возвысил голос Парацельс.

Гул стих, все повернулись к нему.

— Прошу вас поприветствовать нашего радушного хозяина и благодетеля, барона фон Бератцхаузена.

— Благодарим, — хором ответили студенты.

Барон вздрогнул. Ученики внимательно рассматривали его. И, наверняка, отмечали про себя мешки под глазами, нездоровую суховатую кожу, лопнувший сосуд на виске, непроизвольную дрожь в левой ноге.

— Гхм, — кашлянул он, на миг почувствовав себя анатомическим пособием. — Очень рад. Не буду мешать.

И спешно последовал к выходу.

— А, как же Ваше недомогание? — запричитал сзади секретарь.

— Всё прошло, — барон уже распахивал дверь. — Воздух у них здесь…, — он помолчал, подбирая нужное слово. И закончил, — Целебный.

РЕВЕТЬ БЕЛУГОЙ

Из газеты «Вестник Побережья».

Вот уже более пяти лет служит на маяке Семён Александрович Боков. Ввинчивает перегоревшие лампы, подкрашивает и чинит лестницу, поднимает по утрам российский флаг. С ним мы и ведем разговор о море, о мужестве и о белугах–ревунах.

(Справка «ВП». Семён Александрович Боков родился 5 ноября 1964 года в Дальнегорске. Закончил десятилетку. Служил на флоте. Затем ходил на сейнерах палубным матросом. Дружит со спортом, занимается плаванием, борьбой, метко стреляет. Не женат.)

Встретил нас смотритель маяка радушно. Крепко, по–мужски пожал руки. Постелил на камни кусок парусины, разложил нехитрую закуску и заварил крепчайший душистый чай из водорослей.

Корр. — Семён Александрович, вы в прошлом настоящий морской волк. Человек стихии и пучины. Как вам работается в новом качестве, каковы принципиальные отличия прежней работы от нынешней?

Б. — Прежде всего, это деятельность разного уровня. Там я работал в трудовом коллективе из 14 человек, здесь же нахожусь в единственном числе, но мера ответственности не меньше.

Корр. — В этой связи хотелось бы узнать, кто вы по специальности?

Б. — За свою жизнь я овладел множеством профессий. Но, главная из них — служба нашей Родине.

Корр. — Согласен. А, правда ли, что рыбалка Ваша страсть?

Б. (по–доброму улыбается и шутит) — Если человек рыбу любит, то он её и ловит.

Корр. — Ходят слухи, что в здешних водах издревле водится белуга.

Семён Александрович вздрагивает, наливает одному себе и выпивает, не закусывая. Долго смотрит на море.

Б. — А, вам зачем?

Корр. — Хотелось бы побольше узнать о них. Например, правда ли, что белуги ревут?

Б. — Правда.

Корр. — Наши читатели интересуются, на что похож их рёв? Какие эмоции он вызывает лично у Вас?

Семён Александрович плачет, вытирая глаза обрывком сети. У нашей группы тоже наворачиваются слёзы. Больно видеть, как горюет этот недюжинной силы и ума человек. Затем смотритель встаёт и уходит. Мы остаёмся одни у костерка. Возвращается Семён Михайлович уже под утро. Устало садится рядом.